Мев в переводе с древнекельтского означает смех.
Предпоследние главы "Ёсивара - город наслаждений"
читать дальшеМужские и женские роли
Далеко от всех,
В ущелье меж горных скал,
Один, совсем один,
Незрим для взоров людских,
Предамся тоскующей думе.
Сайгё (пер. В. Марковой)
На густонаселенном острове одинокая жизнь была не просто редким явлением, она могла быть пугающей, как предполагает вышеприведенное стихотворение. В городах и деревнях постоянный контакт в скученном обществе весьма оживлял японцев. Даже будучи нагими в смешанных банях, все, включая самураев с двумя мечами или борцов сумо, не забывали о ритуале. Текст XVIII в. описывает ситуацию так:
Согласно естественному установлению Неба и Земли, все люди — от высших до самых низших — должны раздевать догола, когда идут в баню. <…> Все становятся как новорожденные и освобождаются от всех желаний, от всех неприязней.
Быть одиноким, находиться далеко от дома грустно, как писал поэт Басё:
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»
(пер. В. Марковой)
Не была ли и Ёсивара полна такими мыслями?
Проститутки, наложницы, гейши, помощницы и служанки — все ощущали себя частью семьи, которой была Япония. Именно вокруг прочной семейной системы было построено общество (точно так же как это было в еврейской культуре в период их гонений). Семьей был любой человек с отдаленными связями: предки, даже отчасти мифические и легендарные, дальние родственники с именем семьи, всего лишь записанные в качестве почетных сородичей. Император являлся отцом и для самой последней проститутки, и для содержателя публичного дома, у которого она трудилась.
Но семья была больше, чем тесные кровные отношения. Для многих семей было обычным делом жить под смежными крышами, представляя собой некий клан вокруг некоего пра–прадеда, почивающего под фамильным буддийским или синтоистским алтарем. В более широком смысле семья могла являть собой торговую марку, гильдию саму в себе, связанную с отраслью искусства или ремесла: театральные распорядители, актеры, изготовители зонтиков, содержатели постоялых дворов или харчевен, танцоры, певческие группы, азартные игроки, содержатели публичных домов, повара рыбных блюд и даже бандиты.
У каждой профессии был свой иэмото — глава семьи и отец клана, чье слово было законом для где–то тысячи его членов. Такой человек обычно был суров и справедлив (или, по крайней мере, на это очень надеялись). Титул иэмото обычно переходил от отца к сыну. Его слова и поступки влияли на жизнь всех его «сыновей» и «дочерей», и самая распоследняя начинающая протитутка точно знала свое место в общем распорядке вещей.
То была феодальная система, и в искусстве она выразилась в том, что многие сыновья стали такими же великими, если не более, как и их отцы. Истинно талантливый приемный сын лишь добавлял славы к имени.
С девочками же всегда были сложности. Танцовщицы, певицы, мастерицы игры на сямисэне и кото — если их принимали в семейство из–за таланта — должны были платить за это высокую плату и принимать семейное имя. Они отдавали большую часть своих сбережений. Они имели право исполнять исключительно в традициях семейства, к которому теперь принадлежали. Там не было ни возможности свободной импровизации, ни разрыва классических пут для того, чтобы выразить свои идеи в новой манере. Любопытство к новым горизонтам строго контролировалось.
После проведения церемонии принятия имени, новичок ремесленник или художник был готов появиться на публике. Система профессиональных союзов была столь жесткой, что в нее не мог проникнуть никакой «вольный художник». Чтецы–декламаторы театров кукол все были из Такэмото или Тоётакэ; кукловоды — из Ёсида и Киритакэ. То же самое творилось и в любой другой профессии: пекари, изготовители знамен, рисовальщики театральных афиш, литейщики бронзы, изготовители зеркал, содержатели публичных домов, пожарные, гейши, — все были членами групп, имевшими подобные права.
Девушки, которых продавали или принимали для обучения на гейш или проституток, проходили обычную процедуру (разумеется, с гораздо меньшими правами и полным отсутствием свободы). В качестве рабынь они имели ценность лишь будучи обучены своей специальности. Иерархический порядок, при котором каждый находился на своем месте, освященном традицией, делал жизнь обитателей Ёсивара менее унизительной, чем у девушек, развлекающих гостей в мелких кафе или данс–холлах западного мира.
В XX в. фамильные отношения — действительные или искусственные — все еще существовали. Однако жесткой приверженности своему ремеслу или искусству не осталось, и качество большинства таковых снизилось. Началась имитация Запада, рынок заполонили его товары. Старые традиции зачастую были, скорее, ритуальными, нежели реальными. Безупречные церемонии экзальтированных куртизанок и гейш стали казаться нарочитыми.
Единственным женским долгом было служение мужчине, исполнение всех нужд отца, брата, мужа, любовника, клиента. Начиная с жены государственного чиновника и до последней девки из самого низкопробного борделя, их положение в жизни было схоже с тем, что наблюдается у загипнотизированных неким напряженным сном. Если у нее рождались сыновья, они становились ее повелителями, и она должна была подчиняться. При таком социальном кодексе самопожертвование было женской судьбой до тех пор, пока она не становилась свекровью. Тогда, подобно мачехе Золушки, она превращала в ад жизнь невестки. Для молодой жены не было ничего слишком плохого или унизительного. Ее участью были смущение и боль; единственной же задачей — угождение мужчинам.
Муж редко интересовался своей женой, ее счастьем и ее интересами. Любовь была редка; жена существовала, чтобы служить ему, вести домашнее хозяйство и растить детей. Свои интимные удовольствия он получал от сексуальных похождений в чайных домиках Ёсивара, из внебрачных связей со служанками, гейшами и тем классом проституток, которых мог себе позволить. Он часто рассказывал жене об удовольствиях, получаемых вне дома, и о женщинах, с которыми спал. Алчный до приятностей гедонист, он не становился объектом каких–либо упреков; ни одна жена не осмелилась бы на это. Таков был старый кодекс, в соответствии с которым она не ожидала никакой верности, не высказывала никаких протестов, так как все было слишком усложнено традицией.
Частная жизнь мужчины в старой Японии оставалась полностью на его усмотрении: ночевать дома или вне его, тратить деньги на красивую одежду, сакэ, устраивать пирушки в чайных домах для своих друзей, развлекать актеров Кабуки, содержать гейшу или другую женщину в частном доме, напиваться и в таком состоянии возвращаться домой хоть каждую ночь. И в этом не было ничего чрезмерного. Разумеется, разумный мужчина был терпелив, добр и доволен своим домом, где его супруга прилагала все усилия к тому, чтобы в любое время он мог хорошо поесть, а его дети были ухожены.
Богатые приводили в дом наложниц, и те жили совместно с женами, которым оставалось только кланяться и держать свои мысли при себе. Признаки ревности или гнева считались проявлением дурных манер и отсутствием почтительности. Друзья должны были восхищаться ее спокойствием и говорить, что она — прекрасная женщина, воспринимающая все, как истинно японская жена. Кое–что из этого мы воспринимаем с ироническим скептицизмом, однако женское большинство не восставало против мужских свобод.
Слишком много сказано о любви японцев к детям. Они прекрасны, «милы как куклы», и о них непрестанно заботятся. Однако мужчина наполнял свой дом детьми, поскольку таков был его долг.
Что касается сексуальных отношений дома, то во многих общественных сферах на них до сих пор сохраняется старояпонский взгляд. В одном из современных исследований говорится:
Секс есть двусмысленный аспект семейных отношений. В традиционном браке обязанность жены — подчиняться заигрываниям мужа.
Сам акт обычно представляет собой короткое, «деловое» сношение с минимумом подготовительной игры. Муж, завернувшись в стеганое одеяло, ожидает, пока не угомонятся и не улягутся все домашние, а затем обнимает жену и удовлетворяет себя как можно тише и незаметнее, освобождая свое напряжение и, одновременно, исполняя свой долг для будущего.
Лафкадио Хёрн также дает ясное описание японской женщины в обществе конца XIX в. Ни один из западных авторов не писал о ней в таких деталях и с таким пониманием.
В широком смысле я могу сказать, что большая часть нашей литературы, помимо так называемой «художественной», представляется отталкивающей для японской морали, и не потому, что она рассматривает любовную страсть per se (саму по себе), но из–за того, что описывает ее в приложении к добродетельным девам и потому — в связи с семейным кругом. Как общее правило, там, где страстная любовь является темой японской литературы высшего разряда, это не то чувство, что приводит к установлению семейных отношений. Это совершенно иная разновидность любви, относительно которой на Востоке полностью отсутствует жеманство: маёи, или безрассудство страсти, возбужденное всего лишь физической привлекательностью; ее героини не являются дочерьми рафинированных семейств, но в большинстве случаев — гетерами или профессиональными танцовщицами.
Героиней японских романов часто является типичная женщина: как совершенная мать; как преданная дочь, стремящаяся пожертвовать всем ради долга; как верная жена, следующая за мужем в сражение, сражающаяся с ним бок о бок и спасающая его жизнь ценой своей собственной, но никогда — как сентиментальная дева, умирающая от любви, или заставляющая умирать от этого других. В литературном исполнении мы не находим ее также в виде опасной красавицы, завлекательницы мужчин; в реальной японской жизни она также никогда не выступает в такой роли. Общество, как смесь полов, как существование, при котором высшая утонченность очарования принадлежит женщинам, никогда не существовало на Дальнем Востоке. И в Японии общество, в известном смысле слова, остается мужским.
В Японии не принято даже, чтобы муж шел по улице рядом с женой, тем более — подавал ей руку, чтобы помочь подняться или спуститься по ступеням. Это, однако, совершенно не есть доказательство отсутствия у него привязанности. Это всего лишь — результат социального отношения, полностью отличного от нашего; это всего лишь — соблюдение этикета, основанного на той идее, что публичное демонстрирование семейных отношений неприлично. Отчего? Так как в восточном восприятии они указывают на выражение личностного, а, следовательно, эгоистического сентимента. На Востоке закон жизни — долг. Привязанность всегда и везде должна быть ему подчиняема. Любое публичное проявление личной привязанности определенного рода эквивалентно публичному признанию в моральной слабости.
Литература и искусство любви
Обитательницы Ёсивара читали и перечитывали «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, представляя, сколь прекрасны любовь и секс были в те давние времена. Они листали сборники любовной поэзии прошлого, чтобы ощутить истинно романтическое настроение, как в этом хайку Басё, первого великого поэта «японского Возрождения» — эпохи Токугава:
Помнишь, как любовались мы
Первым снегом? Ах, и в этом году
Он, уж верно, выпал опять.
(пер. В. Марковой)
Мы не можем ни датировать, ни идентифицировать авторов всех стихов, появляющихся в старой литературе, однако в них часто звучит нотка искренности. Поэма женщины–куртизанки, в противоположность произведению великого поэта, читается, скорее, как старая версия «Моего мужчины»:
Утром и ночью
Я разбираю свои непричесанные пряди,
Как будто перебираю рисовую рассаду,
И думаю — когда ты прийдешь?
Или возьмем этот откровенно эротический символизм:
Грустит мое тело —
Водоросль, стремящаяся плыть…
А вода искушает
Корни, держащие ее,
Чтобы она вновь поплыла.
Кэнко–хоси, древний автор, дает нам описание любви вдумчивого человека, однако он, вероятно, был уже стар, когда писал это.
Мужчина, который не знает толка в любви, будь он хоть семи пядей во лбу, — неполноценен и подобен яшмовому кубку без дна. <…>
При этом, однако, нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей. <…>
Ничто так не приводит в смятение людские сердца, как вожделение. Что за глупая шутка — человеческое сердце! Вот хотя бы запах — уж начто вещь преходящая, и всем известно, что аромат — это нечто, ненадолго присущее одежде, но несмотря на это, не что иное, как тончайшие благовония неизменно волнуют наши сердца.
(пер. В. Горегляда)
Да, Кэнко–хоси жил очарованиями прошлого.
С приходом в Японию буддизма были переведены и опубликованы некоторые индуистские тексты эротического содержания, часто с иллюстрациями японских художников.
В Ёсивара ходило несколько изданий классического текста «Камасутры», книги индийского искусства любви. Там есть целый раздел, озаглавленный «О применении ударов. О звуке сит», где сказано:
Говорят, что любовное удовольствие подобно состязанию, ибо любви свойственны распри и дурное настроение. В силу подобной склонности нанесение ударов — также часть [любовного удовольствия]. Места [ударов] — плечи, голова, [впадина] между грудей, спина, нижняя часть, бока.
(пер. А. Я. Сыркина)
Описание звучит полуигриво, полузловеще. «Удары любви», наносимые злобным, садистически настроенным гостем, могли быть болезненными. Но в «Камасутре» ничто не оставлено пустым домыслам и догадкам, все детализировано.
Эти [удары] четырех видов: тыльной частью руки, согнутой ладонью, кулаком и распрямленной ладонью. <…> Сидящую на его коленях он ударяет кулаком по спине. При этом она, словно сердясь, издает «рокот», «плач», «воркованье» и наносит ответный удар.
(пер. А. Я. Сыркина)
Японские мужья могли почерпнуть там предостережения относительно того, что могло случиться у них дома, покуда они пропадали в Ёсивара с другими женщинами. Японские жены, при всей их покорности и принятии мужского мира гейш и проституток, могли выйти из себя.
Добродетельность женщины часто подвергается опасности по следующим причинам: частые посещения вечеринок и собраний, отсутствие сдержанности, невоздержанность мужа, отсутствие осмотрительности в ее отношениях с другими мужчинами, частые продолжительные отсутствия ее мужа, долгие путешествия в другие страны, разрушение ее любви и чувств мужем, компания распущенных женщин, ревность мужа.
Существуют стихотворения и даже документальные свидетельства того, что японские женщины высшего класса и при дворе действительно имели любовников, убегали от мужей и следовали советам «Камасутры».
Приближение к вышедшим замуж за других происходит по уже разъясненным причинам. Пусть [при этом мужчина] сначала примет во внимание, доступны ли они, безопасны, достойны ли сближения, [каковы их] намерения и поведение. Когда же он видит, что любовь его переходит от одного состояния к другому, то, чтобы спасти собственное тело от разрушения, пусть приближается к вышедшим замуж за других.
(пер. А. Я. Сыркина)
Список самых известных художников, изображавших Ёсивара:
Моронобу 1618–1694
Сукэнобу 1671–1751
Харунобу 1724–1770
Сигэмаса 1739–1820
Киёнага 1752–1815
Утамаро 1754–1806
Эйси 1756–1829
Хокусай 1760–1849
Тоёкуни 1769–1825
Сяраку писал 1794–1795
Кунисада 1786–1864
Хиросигэ 1797–1858
Куниёси 1797–1861
Они и их ученики — истинные историки Ёсивара. Они исполнили много серий гравюр с досок, изображавших великих куртизанок, гейш, служанок, актеров и уличную толпу. Произведения массового искусства, ценившиеся в те времена совсем не высоко, сейчас они превозносятся как высочайшие образцы творческого духа. Подобно джазу — музыке игорных и публичных домов в Новом Орлеане, некоторые из укиё–э, или картин Плывущего мира переместились из борделей в сферу искусства, однако для этого потребовалось немало времени.
Самые первые картины постельных сцен из Ёсивара появились в начале XVII в. в путеводителях. «Подушка для поэтов» изображала представителей обоих полов в непринужденных позах, разговаривающими и пьющими чай, но не в процессе соития. Один из ранних японских художников–граверов Моронобу подошел к теме «весенних картинок» (сюнга) конкретно, изображая не только женщин и их любовников в различных сексуальных позах, но также и всех остальных персонажей Плывущего мира: маленьких служанок, слуг–мужчин, балагуров, содержателей публичных домов и даже драки пьяных гостей. На протяжении более двух столетий уличные сцены Ёсивара, абуна–э (непристойные картины), сюнга, знаменитые гейши, проститутки и актеры Кабуки стали предметами изображения знаменитых художников. Киёнобу (1664–1729) был известен своими эротическими гравюрами и изображениями танцев в Кабуки. За ним последовал Масанобу, писавший то же несколькими десятилетиями позже. В середине XVIII в. сюнга (которые временами запрещали) проявились в таланте Утамаро, одного из лучших художников, создателя «Песни подушки», изображавшего яростные, почти клинические моменты сексуальных восторгов. Хокусай (со своей дочерью Оэй) и Куниёси в свое время стали особо почитаемыми на Западе.
Сюнга вновь исчезли на какое–то время в начале XIX в. при строгих сёгунах. Это, впрочем, не загнало в подполье фантастическое и временами комичное эротическое искусство Японии. Хиросигэ был, вероятно, последним великим художником–гравером Японии времен сёгуната до прибытия коммодора Пэрри и введения цензуры в эпоху Мэйдзи. Он писал сцены из жизни Ёсивара с артистизмом и беззастенчивой чувственностью. Его вид Великих Ворот на рассвете с пьяными самураями, которым помогают добраться домой, и проститутками в еще освещенных проемах дверей — одно из самых знаменитых изображений этого города удовольствий. К 1900 г. победило западное чувство стыда, и на Токийской Осенней Художественной Выставке полиция закрыла тканью изображения совокупляющихся фигур — инцидент, получивший название «Дела с набедренными повязками» (Косимаки дзикэн). Нудизм во всех видах стал запрещенным.
Одним из издателей XVIII в., пользовавшийся деревянными досками, был Цутаэ Дзисабуро, которого сокращенно называли Цута–дзю. Он был круглым как шарик, постоянно куда–то спешил, быстро говорил, был готов отпустить шутку или рискованное замечание, постоянно рассказывал что–то, занимавшее его, высоким пронзительным тоном. Его деловые способности, хороший вкус и щедрость были хорошо известны.
Принадлежавшее ему издательство не было крупным, представляя собой всего лишь лавку кубической формы, втиснутую между строениями рядом с театром Мияко–дза Кабуки, плотно завешанную листами гравюр, болтавшимися на ветру. Каждое утро ее двери снимались с петель, так что в помещение можно было зайти, или вступить, как в часть улицы. Остававшиеся три стены были покрыты раскрашенными деревянными досками. На низких столиках лежали кипы гравюр вперемешку с томами любовных поэм и эротических повестей, иллюстрированных красочными или кровопролитными сценами. В задней комнате лежало еще больше гравюр, перевязанных лентами. Помощник подрезал их края острым ножом. Гравер вносил последние изменения на вишневую доску с изображением известной куртизанки или признанной гейши. Он мог резать по рисунку Утамаро, Сяраку или другого автора, создавая рельефную картину.
Печатник работал с такой доской; его руки были полностью покрыты красной и голубой красками; он тряс головой над пробным оттиском на влажной темно–красной бумаге, указывая, где резчик ошибся в правильном согласовании цветных блоков. И сам Цута–дзю, стоявший с нанятыми работниками, готовый ругаться, кричать, ударить или выбежать в лавку, чтобы поклониться какому–то самураю, желающему приобрести набор гравюр о «Сорока семи ронинах», или эротический набор об искусстве любви. Хотя самураям запрещалось посещать граверные лавки простолюдинов, так как считалось, что гравюры оказывают опасное воздействие, эти военные оставались постоянными клиентами таких заведений.
Цута–дзю не был особо удачливым издателем, по сравнению с теми, кто выпускал произведения более классических и популярных художников. Однако у него был наметанный глаз на новое в дизайне и энтузиазм в работе. Он открыл великого Утамаро, а теперь заполучил нового молодого человека, чьи рисунки заставили жирное лицо издателя расплыться в удовлетворенной улыбке от возбужденного удовольствия: Сяраку Тосюсай!
Однако домохозяйки, проститутки, гейши, актеры, профессиональные игроки и торговцы, покупавшие одну или несколько гравюр по стоимости от десяти до шестнадцати мон за штуку, не были особенно впечатлены новичком. Большинству из них не понравились ошеломляющие гравюры Сяраку: большие головы актеров, изогнувшиеся тела в ходе драматического действия, в сценах из знаменитых пьес, актеры–гомосексуалисты, игравшие женские роли. Они брали более слабые вещи: любо веселых детей, либо долгую, грациозную чувственность из работ Харунобу или Утамаро, серии триптихов Сюнсё и Киёнага с изображением вечеринок женщин и их любовников на реке с огнями фейерверков над их головами, либо сцены батальных схваток из пьес работы Сукэнобу и Моронобу.
Подобно текстам, документам,официальным отчетам, повестям, путеводителям по веселым домам, эти гравюры доносят до нас цвета, узоры, вообще — воздействие, оказанное этими женщинами на культуру. То, что это являлось значительной формой искусства, никто, похоже, не осознавал до гораздо более позднего времени. Проститутка как объект искусства представляла собой революционную мысль
читать дальшеМужские и женские роли
Далеко от всех,
В ущелье меж горных скал,
Один, совсем один,
Незрим для взоров людских,
Предамся тоскующей думе.
Сайгё (пер. В. Марковой)
На густонаселенном острове одинокая жизнь была не просто редким явлением, она могла быть пугающей, как предполагает вышеприведенное стихотворение. В городах и деревнях постоянный контакт в скученном обществе весьма оживлял японцев. Даже будучи нагими в смешанных банях, все, включая самураев с двумя мечами или борцов сумо, не забывали о ритуале. Текст XVIII в. описывает ситуацию так:
Согласно естественному установлению Неба и Земли, все люди — от высших до самых низших — должны раздевать догола, когда идут в баню. <…> Все становятся как новорожденные и освобождаются от всех желаний, от всех неприязней.
Быть одиноким, находиться далеко от дома грустно, как писал поэт Басё:
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»
(пер. В. Марковой)
Не была ли и Ёсивара полна такими мыслями?
Проститутки, наложницы, гейши, помощницы и служанки — все ощущали себя частью семьи, которой была Япония. Именно вокруг прочной семейной системы было построено общество (точно так же как это было в еврейской культуре в период их гонений). Семьей был любой человек с отдаленными связями: предки, даже отчасти мифические и легендарные, дальние родственники с именем семьи, всего лишь записанные в качестве почетных сородичей. Император являлся отцом и для самой последней проститутки, и для содержателя публичного дома, у которого она трудилась.
Но семья была больше, чем тесные кровные отношения. Для многих семей было обычным делом жить под смежными крышами, представляя собой некий клан вокруг некоего пра–прадеда, почивающего под фамильным буддийским или синтоистским алтарем. В более широком смысле семья могла являть собой торговую марку, гильдию саму в себе, связанную с отраслью искусства или ремесла: театральные распорядители, актеры, изготовители зонтиков, содержатели постоялых дворов или харчевен, танцоры, певческие группы, азартные игроки, содержатели публичных домов, повара рыбных блюд и даже бандиты.
У каждой профессии был свой иэмото — глава семьи и отец клана, чье слово было законом для где–то тысячи его членов. Такой человек обычно был суров и справедлив (или, по крайней мере, на это очень надеялись). Титул иэмото обычно переходил от отца к сыну. Его слова и поступки влияли на жизнь всех его «сыновей» и «дочерей», и самая распоследняя начинающая протитутка точно знала свое место в общем распорядке вещей.
То была феодальная система, и в искусстве она выразилась в том, что многие сыновья стали такими же великими, если не более, как и их отцы. Истинно талантливый приемный сын лишь добавлял славы к имени.
С девочками же всегда были сложности. Танцовщицы, певицы, мастерицы игры на сямисэне и кото — если их принимали в семейство из–за таланта — должны были платить за это высокую плату и принимать семейное имя. Они отдавали большую часть своих сбережений. Они имели право исполнять исключительно в традициях семейства, к которому теперь принадлежали. Там не было ни возможности свободной импровизации, ни разрыва классических пут для того, чтобы выразить свои идеи в новой манере. Любопытство к новым горизонтам строго контролировалось.
После проведения церемонии принятия имени, новичок ремесленник или художник был готов появиться на публике. Система профессиональных союзов была столь жесткой, что в нее не мог проникнуть никакой «вольный художник». Чтецы–декламаторы театров кукол все были из Такэмото или Тоётакэ; кукловоды — из Ёсида и Киритакэ. То же самое творилось и в любой другой профессии: пекари, изготовители знамен, рисовальщики театральных афиш, литейщики бронзы, изготовители зеркал, содержатели публичных домов, пожарные, гейши, — все были членами групп, имевшими подобные права.
Девушки, которых продавали или принимали для обучения на гейш или проституток, проходили обычную процедуру (разумеется, с гораздо меньшими правами и полным отсутствием свободы). В качестве рабынь они имели ценность лишь будучи обучены своей специальности. Иерархический порядок, при котором каждый находился на своем месте, освященном традицией, делал жизнь обитателей Ёсивара менее унизительной, чем у девушек, развлекающих гостей в мелких кафе или данс–холлах западного мира.
В XX в. фамильные отношения — действительные или искусственные — все еще существовали. Однако жесткой приверженности своему ремеслу или искусству не осталось, и качество большинства таковых снизилось. Началась имитация Запада, рынок заполонили его товары. Старые традиции зачастую были, скорее, ритуальными, нежели реальными. Безупречные церемонии экзальтированных куртизанок и гейш стали казаться нарочитыми.
Единственным женским долгом было служение мужчине, исполнение всех нужд отца, брата, мужа, любовника, клиента. Начиная с жены государственного чиновника и до последней девки из самого низкопробного борделя, их положение в жизни было схоже с тем, что наблюдается у загипнотизированных неким напряженным сном. Если у нее рождались сыновья, они становились ее повелителями, и она должна была подчиняться. При таком социальном кодексе самопожертвование было женской судьбой до тех пор, пока она не становилась свекровью. Тогда, подобно мачехе Золушки, она превращала в ад жизнь невестки. Для молодой жены не было ничего слишком плохого или унизительного. Ее участью были смущение и боль; единственной же задачей — угождение мужчинам.
Муж редко интересовался своей женой, ее счастьем и ее интересами. Любовь была редка; жена существовала, чтобы служить ему, вести домашнее хозяйство и растить детей. Свои интимные удовольствия он получал от сексуальных похождений в чайных домиках Ёсивара, из внебрачных связей со служанками, гейшами и тем классом проституток, которых мог себе позволить. Он часто рассказывал жене об удовольствиях, получаемых вне дома, и о женщинах, с которыми спал. Алчный до приятностей гедонист, он не становился объектом каких–либо упреков; ни одна жена не осмелилась бы на это. Таков был старый кодекс, в соответствии с которым она не ожидала никакой верности, не высказывала никаких протестов, так как все было слишком усложнено традицией.
Частная жизнь мужчины в старой Японии оставалась полностью на его усмотрении: ночевать дома или вне его, тратить деньги на красивую одежду, сакэ, устраивать пирушки в чайных домах для своих друзей, развлекать актеров Кабуки, содержать гейшу или другую женщину в частном доме, напиваться и в таком состоянии возвращаться домой хоть каждую ночь. И в этом не было ничего чрезмерного. Разумеется, разумный мужчина был терпелив, добр и доволен своим домом, где его супруга прилагала все усилия к тому, чтобы в любое время он мог хорошо поесть, а его дети были ухожены.
Богатые приводили в дом наложниц, и те жили совместно с женами, которым оставалось только кланяться и держать свои мысли при себе. Признаки ревности или гнева считались проявлением дурных манер и отсутствием почтительности. Друзья должны были восхищаться ее спокойствием и говорить, что она — прекрасная женщина, воспринимающая все, как истинно японская жена. Кое–что из этого мы воспринимаем с ироническим скептицизмом, однако женское большинство не восставало против мужских свобод.
Слишком много сказано о любви японцев к детям. Они прекрасны, «милы как куклы», и о них непрестанно заботятся. Однако мужчина наполнял свой дом детьми, поскольку таков был его долг.
Что касается сексуальных отношений дома, то во многих общественных сферах на них до сих пор сохраняется старояпонский взгляд. В одном из современных исследований говорится:
Секс есть двусмысленный аспект семейных отношений. В традиционном браке обязанность жены — подчиняться заигрываниям мужа.
Сам акт обычно представляет собой короткое, «деловое» сношение с минимумом подготовительной игры. Муж, завернувшись в стеганое одеяло, ожидает, пока не угомонятся и не улягутся все домашние, а затем обнимает жену и удовлетворяет себя как можно тише и незаметнее, освобождая свое напряжение и, одновременно, исполняя свой долг для будущего.
Лафкадио Хёрн также дает ясное описание японской женщины в обществе конца XIX в. Ни один из западных авторов не писал о ней в таких деталях и с таким пониманием.
В широком смысле я могу сказать, что большая часть нашей литературы, помимо так называемой «художественной», представляется отталкивающей для японской морали, и не потому, что она рассматривает любовную страсть per se (саму по себе), но из–за того, что описывает ее в приложении к добродетельным девам и потому — в связи с семейным кругом. Как общее правило, там, где страстная любовь является темой японской литературы высшего разряда, это не то чувство, что приводит к установлению семейных отношений. Это совершенно иная разновидность любви, относительно которой на Востоке полностью отсутствует жеманство: маёи, или безрассудство страсти, возбужденное всего лишь физической привлекательностью; ее героини не являются дочерьми рафинированных семейств, но в большинстве случаев — гетерами или профессиональными танцовщицами.
Героиней японских романов часто является типичная женщина: как совершенная мать; как преданная дочь, стремящаяся пожертвовать всем ради долга; как верная жена, следующая за мужем в сражение, сражающаяся с ним бок о бок и спасающая его жизнь ценой своей собственной, но никогда — как сентиментальная дева, умирающая от любви, или заставляющая умирать от этого других. В литературном исполнении мы не находим ее также в виде опасной красавицы, завлекательницы мужчин; в реальной японской жизни она также никогда не выступает в такой роли. Общество, как смесь полов, как существование, при котором высшая утонченность очарования принадлежит женщинам, никогда не существовало на Дальнем Востоке. И в Японии общество, в известном смысле слова, остается мужским.
В Японии не принято даже, чтобы муж шел по улице рядом с женой, тем более — подавал ей руку, чтобы помочь подняться или спуститься по ступеням. Это, однако, совершенно не есть доказательство отсутствия у него привязанности. Это всего лишь — результат социального отношения, полностью отличного от нашего; это всего лишь — соблюдение этикета, основанного на той идее, что публичное демонстрирование семейных отношений неприлично. Отчего? Так как в восточном восприятии они указывают на выражение личностного, а, следовательно, эгоистического сентимента. На Востоке закон жизни — долг. Привязанность всегда и везде должна быть ему подчиняема. Любое публичное проявление личной привязанности определенного рода эквивалентно публичному признанию в моральной слабости.
Литература и искусство любви
Обитательницы Ёсивара читали и перечитывали «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, представляя, сколь прекрасны любовь и секс были в те давние времена. Они листали сборники любовной поэзии прошлого, чтобы ощутить истинно романтическое настроение, как в этом хайку Басё, первого великого поэта «японского Возрождения» — эпохи Токугава:
Помнишь, как любовались мы
Первым снегом? Ах, и в этом году
Он, уж верно, выпал опять.
(пер. В. Марковой)
Мы не можем ни датировать, ни идентифицировать авторов всех стихов, появляющихся в старой литературе, однако в них часто звучит нотка искренности. Поэма женщины–куртизанки, в противоположность произведению великого поэта, читается, скорее, как старая версия «Моего мужчины»:
Утром и ночью
Я разбираю свои непричесанные пряди,
Как будто перебираю рисовую рассаду,
И думаю — когда ты прийдешь?
Или возьмем этот откровенно эротический символизм:
Грустит мое тело —
Водоросль, стремящаяся плыть…
А вода искушает
Корни, держащие ее,
Чтобы она вновь поплыла.
Кэнко–хоси, древний автор, дает нам описание любви вдумчивого человека, однако он, вероятно, был уже стар, когда писал это.
Мужчина, который не знает толка в любви, будь он хоть семи пядей во лбу, — неполноценен и подобен яшмовому кубку без дна. <…>
При этом, однако, нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей. <…>
Ничто так не приводит в смятение людские сердца, как вожделение. Что за глупая шутка — человеческое сердце! Вот хотя бы запах — уж начто вещь преходящая, и всем известно, что аромат — это нечто, ненадолго присущее одежде, но несмотря на это, не что иное, как тончайшие благовония неизменно волнуют наши сердца.
(пер. В. Горегляда)
Да, Кэнко–хоси жил очарованиями прошлого.
С приходом в Японию буддизма были переведены и опубликованы некоторые индуистские тексты эротического содержания, часто с иллюстрациями японских художников.
В Ёсивара ходило несколько изданий классического текста «Камасутры», книги индийского искусства любви. Там есть целый раздел, озаглавленный «О применении ударов. О звуке сит», где сказано:
Говорят, что любовное удовольствие подобно состязанию, ибо любви свойственны распри и дурное настроение. В силу подобной склонности нанесение ударов — также часть [любовного удовольствия]. Места [ударов] — плечи, голова, [впадина] между грудей, спина, нижняя часть, бока.
(пер. А. Я. Сыркина)
Описание звучит полуигриво, полузловеще. «Удары любви», наносимые злобным, садистически настроенным гостем, могли быть болезненными. Но в «Камасутре» ничто не оставлено пустым домыслам и догадкам, все детализировано.
Эти [удары] четырех видов: тыльной частью руки, согнутой ладонью, кулаком и распрямленной ладонью. <…> Сидящую на его коленях он ударяет кулаком по спине. При этом она, словно сердясь, издает «рокот», «плач», «воркованье» и наносит ответный удар.
(пер. А. Я. Сыркина)
Японские мужья могли почерпнуть там предостережения относительно того, что могло случиться у них дома, покуда они пропадали в Ёсивара с другими женщинами. Японские жены, при всей их покорности и принятии мужского мира гейш и проституток, могли выйти из себя.
Добродетельность женщины часто подвергается опасности по следующим причинам: частые посещения вечеринок и собраний, отсутствие сдержанности, невоздержанность мужа, отсутствие осмотрительности в ее отношениях с другими мужчинами, частые продолжительные отсутствия ее мужа, долгие путешествия в другие страны, разрушение ее любви и чувств мужем, компания распущенных женщин, ревность мужа.
Существуют стихотворения и даже документальные свидетельства того, что японские женщины высшего класса и при дворе действительно имели любовников, убегали от мужей и следовали советам «Камасутры».
Приближение к вышедшим замуж за других происходит по уже разъясненным причинам. Пусть [при этом мужчина] сначала примет во внимание, доступны ли они, безопасны, достойны ли сближения, [каковы их] намерения и поведение. Когда же он видит, что любовь его переходит от одного состояния к другому, то, чтобы спасти собственное тело от разрушения, пусть приближается к вышедшим замуж за других.
(пер. А. Я. Сыркина)
Список самых известных художников, изображавших Ёсивара:
Моронобу 1618–1694
Сукэнобу 1671–1751
Харунобу 1724–1770
Сигэмаса 1739–1820
Киёнага 1752–1815
Утамаро 1754–1806
Эйси 1756–1829
Хокусай 1760–1849
Тоёкуни 1769–1825
Сяраку писал 1794–1795
Кунисада 1786–1864
Хиросигэ 1797–1858
Куниёси 1797–1861
Они и их ученики — истинные историки Ёсивара. Они исполнили много серий гравюр с досок, изображавших великих куртизанок, гейш, служанок, актеров и уличную толпу. Произведения массового искусства, ценившиеся в те времена совсем не высоко, сейчас они превозносятся как высочайшие образцы творческого духа. Подобно джазу — музыке игорных и публичных домов в Новом Орлеане, некоторые из укиё–э, или картин Плывущего мира переместились из борделей в сферу искусства, однако для этого потребовалось немало времени.
Самые первые картины постельных сцен из Ёсивара появились в начале XVII в. в путеводителях. «Подушка для поэтов» изображала представителей обоих полов в непринужденных позах, разговаривающими и пьющими чай, но не в процессе соития. Один из ранних японских художников–граверов Моронобу подошел к теме «весенних картинок» (сюнга) конкретно, изображая не только женщин и их любовников в различных сексуальных позах, но также и всех остальных персонажей Плывущего мира: маленьких служанок, слуг–мужчин, балагуров, содержателей публичных домов и даже драки пьяных гостей. На протяжении более двух столетий уличные сцены Ёсивара, абуна–э (непристойные картины), сюнга, знаменитые гейши, проститутки и актеры Кабуки стали предметами изображения знаменитых художников. Киёнобу (1664–1729) был известен своими эротическими гравюрами и изображениями танцев в Кабуки. За ним последовал Масанобу, писавший то же несколькими десятилетиями позже. В середине XVIII в. сюнга (которые временами запрещали) проявились в таланте Утамаро, одного из лучших художников, создателя «Песни подушки», изображавшего яростные, почти клинические моменты сексуальных восторгов. Хокусай (со своей дочерью Оэй) и Куниёси в свое время стали особо почитаемыми на Западе.
Сюнга вновь исчезли на какое–то время в начале XIX в. при строгих сёгунах. Это, впрочем, не загнало в подполье фантастическое и временами комичное эротическое искусство Японии. Хиросигэ был, вероятно, последним великим художником–гравером Японии времен сёгуната до прибытия коммодора Пэрри и введения цензуры в эпоху Мэйдзи. Он писал сцены из жизни Ёсивара с артистизмом и беззастенчивой чувственностью. Его вид Великих Ворот на рассвете с пьяными самураями, которым помогают добраться домой, и проститутками в еще освещенных проемах дверей — одно из самых знаменитых изображений этого города удовольствий. К 1900 г. победило западное чувство стыда, и на Токийской Осенней Художественной Выставке полиция закрыла тканью изображения совокупляющихся фигур — инцидент, получивший название «Дела с набедренными повязками» (Косимаки дзикэн). Нудизм во всех видах стал запрещенным.
Одним из издателей XVIII в., пользовавшийся деревянными досками, был Цутаэ Дзисабуро, которого сокращенно называли Цута–дзю. Он был круглым как шарик, постоянно куда–то спешил, быстро говорил, был готов отпустить шутку или рискованное замечание, постоянно рассказывал что–то, занимавшее его, высоким пронзительным тоном. Его деловые способности, хороший вкус и щедрость были хорошо известны.
Принадлежавшее ему издательство не было крупным, представляя собой всего лишь лавку кубической формы, втиснутую между строениями рядом с театром Мияко–дза Кабуки, плотно завешанную листами гравюр, болтавшимися на ветру. Каждое утро ее двери снимались с петель, так что в помещение можно было зайти, или вступить, как в часть улицы. Остававшиеся три стены были покрыты раскрашенными деревянными досками. На низких столиках лежали кипы гравюр вперемешку с томами любовных поэм и эротических повестей, иллюстрированных красочными или кровопролитными сценами. В задней комнате лежало еще больше гравюр, перевязанных лентами. Помощник подрезал их края острым ножом. Гравер вносил последние изменения на вишневую доску с изображением известной куртизанки или признанной гейши. Он мог резать по рисунку Утамаро, Сяраку или другого автора, создавая рельефную картину.
Печатник работал с такой доской; его руки были полностью покрыты красной и голубой красками; он тряс головой над пробным оттиском на влажной темно–красной бумаге, указывая, где резчик ошибся в правильном согласовании цветных блоков. И сам Цута–дзю, стоявший с нанятыми работниками, готовый ругаться, кричать, ударить или выбежать в лавку, чтобы поклониться какому–то самураю, желающему приобрести набор гравюр о «Сорока семи ронинах», или эротический набор об искусстве любви. Хотя самураям запрещалось посещать граверные лавки простолюдинов, так как считалось, что гравюры оказывают опасное воздействие, эти военные оставались постоянными клиентами таких заведений.
Цута–дзю не был особо удачливым издателем, по сравнению с теми, кто выпускал произведения более классических и популярных художников. Однако у него был наметанный глаз на новое в дизайне и энтузиазм в работе. Он открыл великого Утамаро, а теперь заполучил нового молодого человека, чьи рисунки заставили жирное лицо издателя расплыться в удовлетворенной улыбке от возбужденного удовольствия: Сяраку Тосюсай!
Однако домохозяйки, проститутки, гейши, актеры, профессиональные игроки и торговцы, покупавшие одну или несколько гравюр по стоимости от десяти до шестнадцати мон за штуку, не были особенно впечатлены новичком. Большинству из них не понравились ошеломляющие гравюры Сяраку: большие головы актеров, изогнувшиеся тела в ходе драматического действия, в сценах из знаменитых пьес, актеры–гомосексуалисты, игравшие женские роли. Они брали более слабые вещи: любо веселых детей, либо долгую, грациозную чувственность из работ Харунобу или Утамаро, серии триптихов Сюнсё и Киёнага с изображением вечеринок женщин и их любовников на реке с огнями фейерверков над их головами, либо сцены батальных схваток из пьес работы Сукэнобу и Моронобу.
Подобно текстам, документам,официальным отчетам, повестям, путеводителям по веселым домам, эти гравюры доносят до нас цвета, узоры, вообще — воздействие, оказанное этими женщинами на культуру. То, что это являлось значительной формой искусства, никто, похоже, не осознавал до гораздо более позднего времени. Проститутка как объект искусства представляла собой революционную мысль